В этой части о подставленном нам агенте СД "Лицеисте", с помощью которого немцы смогли обмануть руководство СССР. В то время, как агент "Корсиканец", даже приезжая в Москву, оставался без внимания советских разведчиков. Это, как вы поняли, тоже ложится в копилку "лучшего менеджера и разведчика Л.Берия".
Война с Финляндией нанесла по военной разведке, точнее — по её руководству — серьёзнейший удар. В акте передачи Наркомата обороны СССР от маршала К. Е. Ворошилова маршалу С. К. Тимошенко (в результате этой войны своего поста лишился Климент Ефремович Ворошилов, который с 1925 года являлся наркомом по военным и морским делам, а с 1934 года — наркомом обороны СССР, просидев, в итоге, в кресле руководителя военного ведомства дольше, чем кто-либо другой в советский период) был раздел «Состояние разведывательной работы». Он звучал так:
«Организация разведки является одним из наиболее слабых участков работы Наркомата обороны…».
Подготовка к войне.
22 июня — только 1940 года — в Компьенском лесу, в историческом вагончике маршала Фоша, была подписана капитуляция Франции перед нацистской Германией.
щё с 3 октября 1938 года реально начала работать Школа особого назначения (ШОН) для подготовки кадров разведчиков, и начальник разведки оказывал ей особенное внимание.
Вот что вспоминал выпускник ШОН Герой России Александр Семёнович Феклисов, пришедший на службу в разведку в 1939 году, после окончания Московского института инженеров связи:
«В нашей Школе училось всего десять слушателей. По своему социальному происхождению все были детьми рабочих и крестьян, мобилизованными в органы госбезопасности после окончания технических вузов. Тогдашний начальник разведки Павел Михайлович Фитин набирал кадры главным образом из числа молодых людей, окончивших технические вузы. Он считал их более трудолюбивыми и изобретательными. Выпускников же гуманитарных вузов, по его убеждению, учили лишь “зубрёжке и болтовне”. Годичная программа Школы включала в себя изучение иностранных языков, спецдисциплин, отдельные вопросы истории ВКП(б), страноведение.
Ежедневно было 6 часов занятий. Обычно первые три урока отводились иностранным языкам. Пять слушателей изучали английский, трое — французский и двое — немецкий. Все начинали с азов, ибо в технических вузах в то время иностранные языки преподавались крайне слабо Из спецдисциплин входило изучение теории разведки для всей группы, а также радиодело для одной группы и вопросов документации — для другой.
Основным методом обучения были беседы, проводившиеся практическими работниками разведки и контрразведки...»
.Впоследствии Школа особого назначения стала именоваться Разведывательной школой, а затем и Высшей разведывательной или 101-й школой; потом она была превращена в Краснознаменный институт, в обиходе именовавшийся «КаИ», которому в середине 1980-х годов было присвоено имя Юрия Владимировича Андропова. Сегодня это Академия внешней разведки Российской Федерации.
где-то в конце 1938 — начале 1939 года, после кончины резидента Александра Агаянца, была потеряна связь с ценнейшим агентом «Брайтенбахом» — сотрудником гестапо Вилли Леманом. Возможно, что новый резидент Амаяк Кобулов что-нибудь и знал про существование некоего А/201, однако не знал, что с ним делать, и терпеливо ждал соответствующего приказа из Центра. А в Центре, как известно, у некоторых были большие сомнения в отношении любой агентуры вообще и некоторых агентов в частности, причём безо всякого на то реального основания.
В своих воспоминаниях Зоя Ивановна Рыбкина обронила фразу:
«Замечу также, что наш агент, который работал в гестапо, был у нас под вопросом».
Других агентов, кроме Вилли Лемана, у нас в гестапо не было. Как известно, с 1934 по 1937 год с Вилли Леманом работал блистательный резидент-нелегал Василий Михайлович Зарубин, который потом передал его на связь Агаянцу и возвратился в Центр, где, насколько мы знаем, работал уже по американскому направлению.
Более года Леман не поддерживал с резидентурой никаких контактов (точнее, один раз он попытался восстановить связь, но по вине резидентуры ничего не получилось), и вот в конце июня он каким-то никому неведомым образом, никем не замеченный, умудрился опустить в почтовый ящик Советского полпредства — нет сомнения, что этот ящик находился под достаточно плотным наблюдением, — письмо, адресованное военному атташе.
«Автор письма предлагал восстановить прерванный с ним в 1939 году контакт. “Если это не будет сделано, — писал он, — то моя работа в гестапо потеряет всякий смысл”. В письме указывались пароль для вызова по телефону, место и время встречи.
Из Разведывательного управления Красной Армии, куда поступило письмо, его направили руководству внешней разведки с припиской: “Возможно, здесь речь идёт о человеке, который Вас интересует”».
Если внимательно прочитать и вдуматься, то из этого эпизода можно получить достаточно много информации, причём весьма неожиданной.
Первый же вопрос лежит на поверхности: если Вилли Леман работал с разведкой НКВД, прекрасно это зная, то почему же теперь он обратился к военным разведчикам? Ответ также прост: очевидно, как сотрудник гестапо, он был в курсе всех пертурбаций в Советском посольстве вообще и в «легальной» резидентуре — в частности. Хотя, к сожалению, военные атташе в Берлине менялись чуть ли не поминутно (в 1940 году их было двое, но с большой «пересменкой», когда оставался «и. о. », третий человек), однако это были гораздо более адекватные люди, нежели товарищ Кобулов. Связываться с последним, понимал «Брайтенбах», было не только бесполезно, но и опасно для жизни, да и вполне возможно, что бессмысленно. Зато через военных разведчиков он рассчитывал напомнить о себе руководству разведки НКВД.
Вопрос второй и главный: почему Вилли Леман вновь вышел на связь именно в это время, в конце июня?
Официально считается, что так как обстановка в мире накалилась, то Леман, как честный человек, не мог оставаться в стороне. Да, несомненно, доля истины в этом утверждении есть. Но вместе с тем мы можем предположить и то, что гестапо... узнало про визит Павла Михайловича Фитина в Берлин.
Получив письмо из Берлина, в Москве навели необходимые справки.
«Журавлёв, посмотрев материалы дела, понял, что речь идёт об очень ценном агенте, давно связанном с берлинской резидентурой. Он составил по имевшимся материалам справку, в которой говорилось: “За время сотрудничества с нами с 1929 г. без перерыва до весны 1939 г. ‘Брайтенбах’ передал нам чрезвычайно обильное количество подлинных документов и личных сообщений, освещавших структуру, кадры и деятельность политической полиции (впоследствии гестапо), а также военной разведки Германии. ‘Брайтенбах’ предупреждал о готовящихся арестах и провокациях в отношении нелегальных и ‘легальных’ работников резидентуры в Берлине... Сообщал сведения о лицах, ‘разрабатываемых’ гестапо, наводил также справки по следственным делам в гестапо, которые нас интересовали...” В справке отмечалось, что, судя по материалам дела, в разведке никогда не возникало каких-либо сомнений в честности агента».
Чтоб было понятно, уточним, что ещё в 1933 году Вилли Леман, по заданию Центра, побывал в тюрьме Моабит, где видел вождя немецких коммунистов Эрнста Тельмана и получил информацию об условиях его содержания; в 1935 году он сообщал о разработке в Германии ракетного оружия...
Но вот какой интересный момент, касающийся восстановления связи с источниками берлинской резидентуры:
«Сам же Харнак («Корсиканец»), человек по натуре хоть и смелый, но в то же время и крайне осмотрительный, никаких попыток связаться с советским полпредством в Берлине не предпринимал, справедливо полагая это необоснованным риском.
Много лет спустя выяснилось, что восстановить связь с ним было проще простого, если бы не хаос и неразбериха в ГУГБ после истребления старых кадров.
Дело в том, что в ноябре 1939 года Арвид Харнак... приезжал в Москву в составе многочисленной делегации посла Риттера по выработке торговых соглашений с СССР...
...Харнак пробыл в Москве недолго, около двух недель, каждый день ожидая, что вот-вот к нему подойдёт “советский товарищ”. Но... никто так и не подошёл. Разумеется, контрразведка имела список всех членов германской делегации и вела за ними наблюдение. Однако контрразведчики и представления не имели, что член делегации доктор Харнак позарез нужен их коллегам из разведки».
Таковых ценнейших агентов было порядка десяти.
Чем занимался в «логове фашистского зверя» «легальный» резидент Амаяк Захарович Кобулов?
Дэвид Мёрфи рассказывает:
«У гестапо было много времени, чтобы изучить Амаяка Кобулова, проследить его ежедневный режим, когда он шёл в свой офис, расположенный на Унтер-ден-Линден в комплексе советского посольства, и засечь контакты, которые он устанавливал в дипломатических и журналистских кругах. Он занимал заметную позицию — его повысили из секретаря в советники, и было мало сомнения, что гестапо точно знает, кем он был. Как резидент он был мало эффективным, но в июне 1940 года его вызвали в Москву для отчёта о проделанной работе. Он отверг всю критику, явно чувствуя достаточную протекцию и своего брата Богдана, и самого Берии, чтобы делать то, что он хочет. Тем не менее ему предложили устанавливать новые агентурные связи».
Ну вот, опять тот же месяц — июнь 1940 года. Есть ли смысл объяснять, почему это вдруг товарища Кобулова пригласили в Москву и попросили отчитаться? Явно, что это Павел Михайлович, возвратившись «с холода», доложил товарищам Меркулову и Берии о том, как живёт и трудится «легальный» резидент. Нет сомнения, что ничего хорошего про Амаяка Захаровича он рассказать не мог, но и общими фразами на уровне «молодой, старается» явно не ограничился, хотя такая оценка была бы принята руководством вполне благосклонно. Ведь «Захар», напомним, был «человеком Берии», и даже более того — за спиной его и его брата была достаточно хорошо заметна тень самого товарища Сталина. Зато Амаяк Захарович понимал, что ему о самосохранении пока ещё заботиться не надо, а потому, по свидетельству Вадима Алексеевича Кирпиченко, «на замечания Центра он реагировал нервно и раздражительно и требовал от начальника разведки избавить его от нравоучений из Москвы».
Интересно, кто же ещё из резидентов мог вести себя подобным образом?
.. Прошло не более десяти дней, и 15 августа в Центр полетело сообщение о вербовке латвийского журналиста. Свежеиспечённый агент получил псевдоним «Лицеист».
Фитин и Меркулов напряглись: Амаяк Кобулов, в нарушение всех правил, стал заниматься самодеятельностью. Тем более, если прежде, в соответствии с ранее установленными правилами, резиденты могли самостоятельно принимать решение о вербовке агентов (к сожалению, порой это приводило к излишнему расширению, если не сказать даже — к засорению сети за счёт малоценных агентов), то теперь, в целях улучшения агентурной работы за рубежом, вопросы вербовки решались только с санкции руководства разведки. Но «Захар» никаких разрешений у Москвы не спрашивал. К тому же, приобретя, как он уверял, ценного агента, Кобулов вполне мог посылать самую интересную информацию своему «куратору» Лаврентию Павловичу, а то и самому Иосифу Виссарионовичу, не только изображая из себя «супершпиона», но и противопоставляя себя руководству разведки и ГУГБ, которое, в перспективе, он мог бы — да, очевидно, и желал — «подсидеть».
Когда же наши сотрудники в Берлине и в Риге провели проверку агента, беспокойство в Центре ещё более увеличилось. Выяснилось, что совсем ещё недавно Берлинке был ярым противником Советского Союза и занимался прогерманской пропагандой. Об этом срочно сообщили Кобулову, но тот не обратил на предупреждения никакого внимания, потому как источник уже поставлял ему информацию, которую «Захар» действительно пересылал напрямую своему высокопоставленному покровителю, а Берия передавал особо интересные, по его мнению, сообщения Сталину.