Итак, автор Кисин С.В.Как появились преступные "масти", почему у нашей преступности сразу 2 языка. Как от бродячих торговцев-"офеней" появилась известная "феня". Роль и значение Ростова и Одессы в становлении оргпреступности, что нашло свое отражение в известной поговорке, о "иванАх (с прав. ударением на 3м слоге!), не помнящих родства": "Одесса-мама, Ростов-папа". Их отличия: финансовый капитал в Одессе и торговый в Ростове. Спаянные устойчивые национальные диаспоры-ОПГ в Одессе, и временные интернациональные ростовские шайки.
Кому понравится, тот купит книгу, я же предложу цитаты из наиболее интересных мест.
"Ростов-криминальная столица".
В начале 2017 года аналитики сайта Worldatlas составили рейтинг десяти самых криминальных городов мира. В преддверии планетарного футбольного первенства 2018 года это было весьма актуально. Ростов возглавил данный рейтинг. Насколько выводы аналитиков корректны и репрезентативны на фоне тяжеловесов вроде условных Гонконга, Токио, Мехико, Лос-Анджелеса, Марселя, Мумбая, Бангкока и т. п., это большой и спорный вопрос. Но несомненной аксиомой является тот факт, что почетный титул «папы» Ростов заслужил за все свое долгое существование в статусе одного из важнейших криминальных центров России. Здесь появился на свет и был выпестован яркий, ни на какой другой не похожий архетип классического представителя отечественного преступного мира, получивший наименование «ростовского честного босяка». В жизни которого всегда превалировали три источника и три составные части: никогда не жаловаться на жизнь, никогда не идти на сделку с совестью и никогда не предавать другого честного босяка.
В Ростове не принято было мериться длиной стволов и пик, зато с особым удовольствием всегда мерились понтами. Местным уркам важно было не просто «подломить магазуху», а сделать это оригинально, нестандартно, с выдумкой, дабы поразить обывателей и пустить пыль в глаза коллегам. Мошенники придумывали сотни способов обмана фраеров, карманники изобретали десятки отвлекающих жертву маневров, домушники норовили проникнуть в помещение чуть ли не через замочную скважину и дымоход, чтобы поддержать реноме и «колотнуть понтяры».
"Блатная музыка"
У Виктора Гюго в романе «Отверженные» парижская банда «Петушиный час» сыпала такими загогулинами, что даже кокийярам не снилось: «Брюжон возразил запальчиво, но все так же тихо:
– Что ты там звонишь? Обойщик не мог плейтовать. Он штукарить не умеет, куда ему! Расстрочить свой балахон, подрать пеленки, скрутить шнурочек, продырявить заслонки, смастерить липу, отмычки, распилить железки, вывести шнурочек наружу, нырнуть, подрумяниться – тут нужно быть жохом! Старикан этого не может, он не деловой парень!»
На Руси собственным языком пользовались новгородские разбойники-ушкуйники, распотешные скоморохи, суровые поволжские жгоны (валяльщики валенок), бродячие офени (коробейники). Последние, по одной из версий, как раз и дали название русской фене.
Знаменитый авантюрист и мошенник Василий Трахтенберг (который в начале ХX века продал французскому правительству несуществующие марокканские рудники), составитель толкового словаря «Блатная музыка», утверждал, что нашел в рукописях XVII века шрифт офеней – особый «язык картавых проходимцев». Из него можно было узнать, что «котюры скрыпы отвандают, поханя севрает шлякомова в рым, нидонять дрябку в бухарку, гируха филосы мурляет, клюжает и чупается». И всем офеням сразу понятно, что надо спешить, ибо «ребята ворота отворяют, хозяин зовет знакомого в дом, наливает водку в рюмку, хозяйка блины печет, подает и кланяется». А уж когда пройдет гулевище, надобно напомнить: «Масья, ропа кимат, полумеркоть, рыхло закуренщать ворыханы». И хозяйка, кряхтя, должна подниматься, понимая, что уже полночь, офенской братве пора убираться, пока не запели петухи. Шпион-послух может спокойно отдыхать, ни бельмеса в этом не понимая.
Впрочем, феней она стала уже в ХX веке. А в эпоху Ваньки Каина и благородного разбойника Владимира Дубровского лихой люд не по «фене ботал», а «ходил по музыке». Свой профессиональный жаргон отечественная уголовщина ласково величала «байковым языком» или «музыкой». Они не разговаривали-беседовали-общались, а «ходили по музыке».
У Всеволода Крестовского в романе «Петербургские трущобы» варнаки в притоне между собой договариваются о нападении:
«Не дело, сват, городишь, – заметил на это благоразумный Викулыч. – С шарапом недолго и облопаться да за буграми сгореть. Лучше пообождать да попридержаться – по-тиху, по-сладку выследить зверя, а там – и пользуйся.
– А не лучше ль бы поживее? Приткнуть чем ни попало – и баста!.. У меня фомка востер! – похвалился Гречка».
Офени советовали: «Клева капени по лауде», в то время как «музыканты» переводили: «Клево наверни по чердаку». А мы сказали бы, что один варнак посоветовал другому как следует врезать жертве по голове.
Офени требовали: «Еперь у каврюка чуху», мазурики шептали: «Стырь у грача теплуху». И мы могли бы догадаться, что предстояла кража шубы.
Офени рекомендовали: «Стрема, хлизь в хаз, бо смакшунит кичуха», босяки шипели: «Мокро, ухряй на хазу, а то сгоришь на киче (или на дядиной даче)». И урки пулей бросались прятаться по норам, дабы не угодить в каталажку.
За полтора столетия из офенского в воровской сленг перекочевала масса слов: «кича», «кругляк», «лох», «мудак» (одно из наименований мужика), «хрен», «бусать» (бухать), «шпынь» и другие.
Анархиствующий князь Петр Кропоткин, будучи в 1860-х годах секретарем комиссии по подготовке реформы тюрем, писал в своей книге «Тюрьмы, ссылка и каторга в России»: «…из годового отчета Министерства Юстиции за 1876 год мы узнаем, что из 99 964 лиц, арестованных в течение года, только 37 159, т. е. 37 %, могло быть привлечено к суду, и из них еще 12 612 оправдано. Таким образом, более 75 000 человек было подвергнуто аресту и заключению в тюрьму без какого-либо основательного к тому повода; а из общего числа около 25 тысяч человек осужденных и превращенных в „преступников“, большое количество (около 15 %) мужчин и женщин просто нарушили установление о паспортах или какую-нибудь стеснительную меру нашего правительства».
Иными словами, за год 100 тысяч из 75 миллионов жителей империи надолго, порой на годы, окунулись в острожную атмосферу без всякого решения суда, где переняли не только нравы, но и байковый язык тамошней публики. 75 тысяч из них вернулись, если повезло, в течение года, на волю и пустили «музыку» гулять по ушам своих земляков да соплеменников. Из года в год музыкальные пласты наслаивались на повседневную речь, врастая в нее, пуская корни и прививая иноязычные ветви.
Ширмачи-карманники каиновской эпохи имели почти полторы сотни различных жаргонизмов. Ванькина «музыка» включала в себя лишь старославянские, финно-угорские, офенские, скоморошьи жаргонные «ноты». Множество диалектизмов употреблялись в различных регионах тогдашней России в обычной речи: «лярва» (харя на колядование), «на кой ляд» (апелляция к нечистой силе), «стерва» (дохлятина, падаль), «обапол» (вздорный человек), «огудина» (канат), «лататы» (побег), «локш» (неудача, провал), «крутить восьмерики» (жернова на мельнице), «туфта» (поддельный кусок мануфактуры), «фуфло» (мот, гуляка – по Далю), «шуры-муры» (арестантские щи), «майдан», «бабки», «базлать», «ботать», «маякнуть» и многое другое.
По мере расширения империи за счет Прибалтики, Финляндии, Речи Посполитой и появления в ней новых народов, в «музыку» вливались целые «октавы» еврейских жаргонизмов («хавира», «хевра», «ксива», «параша», «хипеш», «хохма»), немецких («фарт», «бан»-вокзал, «райзен»-гастроль, «шоттенфеллер» – магазинный вор, «фраер»), польских («капать», «коцать», «курва»), английских («шопошник» – магазинный вор, от английского shop, «хулиган», «шкет»), венгерских («хаза» – воровской притон, «мент» – плащ, накидка чиновников), французских («шпана», «шантрапа», «шаромыжник», «марьяжить», «шваль», «аржан»-деньги).